Николай Семенович Лесков

БЕССРЕБРЕНИК

(Из воспоминаний старого армейца)

Кому случалось ездить по нашим грунтовым дорогам позднею осенью, тот, конечно, знает, что это не езда, а мука. Однажды довольно уже давненько я по общему армейскому обер-офицерскому положению странствовал в обыкновенном почтовом телеграфе, как наши армейские шутники величают душегубительные телеги. Мучишься, мучишься, качаешься, качаешься, да, охая, спросишь ямщика:

— Ну, что, как впереди дорога?

А у того уже и готов ответ:

— Да что дорога, — Сибирь, да и только!

Вот и кати малина.

Бедные почтовые лошади с избитыми до крови ногами, колеса, покрытые замерзшею грязью, быстрота движения со скоростию пяти верст в час и беспрерывные толчки и встряхивания невольно приводят к тому, что, де, мол, это точно Сибирь, Сибирь, как есть Сибирь!

Ехал я по стороне богатейшего чернозема; грязь была невылазная, — и вдруг мороз! Дорога стала окончательно непереносима, а ехать надобно.

В другой раз на столе доктора очутилась очень ценная серебряная кружка с бюстом короля Собеского и изображениями некоторых лучших моментов из польской истории. Самые строгие исследования не открыли, кто принес и оставил эту кружку. За это с кружкою, которая столь нравилась доктору, что он сам мечтал купить ее, было поступлено так же, как с сеном. Доктор продал ее и деньги роздал бедным.

Собраты Черешневского по званию, все медики в окружности, терпеть не могли этого «фарсера-полячишку». По мнению врачей, бессребреничество безмездного Черешневского было не что иное, как «фарсы», а в познаниях его не было ничего особенного, как будто в их познаниях было нечто особливое. Обыватели же страшно Черешневского любили, но он и этою любовию пользовался очень своеобразно: он ни у кого не бывал без дела.

— Зачем, — говорил он, — докучать собою, да и бывать у людей — надо и самому иметь чем принять, а на этот расход жалованья не полагается.

«Что за чудак такой? — думал я. — Как же он живет? Ведь этак со скуки ошалеешь». Книг, я знал, что у него не было, потому, что на это тоже в его жаловании бюджета не было. Что.....

— А бо, чекайте еще, цо с тэго бендзе! [А вы еще подождите, что тут получится — Польск. ] — остановил его фамильярно Игнатий. — Не варто бо так прендко дурня дароваць! [Не стоит торопиться обзывать дураком! — Польск. ]

— Ну, добже, добже: я мильче [Ну, хорошо, хорошо, я молчу — Польск. ], — отвечал, успокаиваясь, Черешневский.

Игнатий продолжал.

— Те пшекленте (проклятые) пистоны попенкали (лопнули). Але куропатва, хвала Богу, ниц [Но куропатка, слава Богу, хоть бы что — Польск.]. Вкладем нове пистоны. Пиф, паф, — осемь од разу [Восемь сразу — Польск. ]…

— Браво, зух (молодец)!

Дальше пересчитывалось даже, куда попала дробь, сколько было куропаток убито и сколько подстрелено.

Я вошел в зал, мы расхохотались и довольно долго проговорили об охоте и охотничьих приключениях, — предмете, как известно, самом неистощимом. Но я был еще слаб, и доктор не давал мне засидеться и в десять часов выпроводил меня домой.

Узнавши слабую струну доктора Черешневского, я начал ею пользоваться, и, как только он завернет ко мне вечером, что случалось почти каждый день, я сейчас завожу речь об охоте, и Виктор Кса.....