Начало
Жак Шессе Привокзальный буфет в июле Если сесть на террасе спиной к сверкающему заливу, лучше видно маленький вокзал, прилепившийся к склону между скалами и пустотой, куда заворачивают коршуны, взмывая ввысь. Прелюбопытный это вокзал: выстроен, если можно так выразиться, в смешанном стиле, то есть, например, такая крыша может быть и у шале, и у музыкального киоска, колонны, поддерживающие навес над единственной платформой, проржавели. Цвет самого здания как будто бы розоватый, точнее сказать трудно. Прямо напротив этого стародавнего великолепия – караулки, дом начальника вокзала, окруженный хозяйственными постройками, разработки альпийского камня; в конце платформы – зарешеченный зал ожидания, увитый водосбором, пересаженным с пастбища. Вокруг буйно разрослись очиток и папоротник. Здание туалета цвета сахара, очищенного глиной, то есть сырца, мужское отделение вроде недавно залили битумом, чтобы уничтожить неприятный запах. Огромная бабочка с крыльями цвета огня и черной крови на мгновение присела на балюстраду заброшенного сада. На платформе можно попытаться разглядеть карту местности за потемневшим стеклом возле автомата, выплевывающего карамель, а можно ..... Середина
– Она адвокат. Зовут ее Рашель. Я немного занимаюсь альпинизмом, потому мы здесь. У нас есть шале на вершинах. Рашель – очень известный адвокат. Член ученых обществ, много читает, выступает на конгрессах… К тому же музыкантша, да какая! Великая… Он замолкает и закрывает глаза, словно некая мелодия, связанная с нею, с ее возможностями блестящей женщины, оживает в нем. Вновь пускается рассказывать. Судя по всему, мысли его витали совсем неподалеку – в самом центре раны. – Она могла бы сделать блестящую карьеру, стать солисткой. Она всем пожертвовала ради своей профессии, семьи, детей. Однажды, это было в Веве, она играла перед Рубинштейном. Он был потрясен, вскрикивал, отказывался верить, что она по собственной воле отказалась от славы. Артур Рубинштейн! Он обедал у нас и попросил ее сыграть что-нибудь, потом сел с ней рядом, и они играли в четыре руки. Затем еще и еще. Шопен, Брамс, снова Шопен. Это очень сильно подействовало на нее. Она проплакала всю ночь и весь следующий день. Расчувствовалась, раскаивалась, что загубила талант… Не сбылось… Провал. Одно не случилось, другое… все провалы. Я всю жизнь среди этих пров..... Конец
Официантка выходит в зал через дверь, неприметную с первого взгляда. Какое лицо: покойное, кроткое, с правильными чертами, в обрамлении начесанных на уши волос с голубым отливом. Южная Италия? Присаживаешься, выпиваешь графинчик монтрё, встаешь слегка отяжелевший от вина и альпийского воздуха, пьянящего не хуже вина. Как-то не приходит в голову задуматься, в котором часу ожидается допотопный поезд и кого он может доставить в эти глухие места, где ржавчина, запустение, штопанные скатерти, надписи на стенах… Главное другое: во всем царит порядок, сообщающий послеполуденному часу соответствующий настрой. Правда, он дал трещину, этот порядок, с тех пор, как появился музыкант – так мы окрестили его вчера вечером, когда он ушел, потешаясь над ним и переживая за него одновременно. Часами пересказывали мы друг другу его историю. Теперь-то все прояснилось, встало на свои места – и отдельные странные фразы, и непонятные поначалу подробности, и те «провалы», о которых он все твердил, чтобы подчеркнуть безысходность.
|