Начало
– До чего же легонькая вода-то. Пьешь – ровно воздухом дышишь. Вода в нашем колодце и правда была особенная, и это подтверждали все жители окрестных деревень. Едет кто мимо – непременно завернет, чтоб напиться, да еще баклагу с собой нальет. Похоже, колодец питал какой-то подземный родник, который проходил лишь в одном месте. Сколько ни пробовали копать вокруг – вода была точь-в-точь как в Рожохе. Напоив отца, я выливал воду обратно в колодец, закрывал крышку, и мы шли дальше. Уже по дороге отец жадно вдыхал запах черемухи, блаженно тянул носом и тяжело тряс головой. – Видишь, Степан, не цвела долго черемуха, так теперь свое берет, – говорил он каждый раз одно и то же, лишь с растущей грустью. – От корня ишь как быстро разрастается! Если б от семечка – долго ждать, а от корня надежней… Жизнь в то время воспринималась в одном измерении – в детском, и я соглашался с отцом. Да и опыт лесопосадок уже был: весной и осенью мы шелушили сосновые шишки, веяли зерно и сеяли его на питомнике. Из семечка дерево росло так, что не дождешься. А из черемухового или талового кола, забитого в землю, за одно лето выгоняло метровые стебли и листья лопухами. К тому же се..... Середина
Но независимо от того, что говорил он, в его глазах, как сейчас у Василия Терентьевича, схватывался ледок. Видно, не у всех еще растаяли, и неизвестно, когда растают, военные осколки… 6. Глухарь В самую слякоть, когда уже выкопали картошку и по огородам стояли тяжелые, осклизлые копны серой ботвы, когда утренние сумерки не кончались и день спутался с вечером, в самую глухую непогодь и начался этот ветер. Первый день он дул хоть и мощно, однако ровно, изломал сучья на старых тополях возле колхозной конторы, разворошил несколько стожков прошлогоднего сена, сметанного в левадах и на крышах сараев, а бедокурить стал ночью. Вдруг ударил сильными порывами, бил, словно бандит из-за угла, и взлетели на воздух великановские крыши, затрещали старые заплоты, рухнула городьба во многих ..... Конец
А сколько еще всего этого оставалось в земле? Только вот гигантских черепов и костей ему больше не попадалось. Однако это теперь не смущало. – Зато сколько народу жило! – восклицал он, обращаясь к дяде Федору. – Погоди, я еще сосчитаю! Дядя Федор к тому времени совсем оглох. Он не слышал, что ему говорят, и жил как бы сам по себе. Позвоночник его окончательно затвердел, но характер стал мягкий и даже какой-то нерешительный. Ко всему прочему от военной деловитости и практичности он шатнулся в сторону созерцания. Он редко теперь смотрел себе под ноги – возможно, что не давал позвоночник, – больше вперед, вдаль и ввысь. Смотрел, тихо улыбался и все время кого-то благодарил. – Ну вот и спасибо, – говорил он благодушно. – Еще один день прожили. И день-то хороший удался. Дядя Леня пересчитывал экспонаты своего музея, сортировал деревянные протезы, выкопанные из земли, стараясь угадать, который его работы, а который – чужой, и успевал еще толковать о судьбе всего человечества; дядя Федор же глядел мимо него выцветшими белесыми глазами и радовался:
|