Начало
Гилберт Кийт Честертон ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ БЫЛ ЧЕТВЕРГОМ ЭДМОНДУ КЛЕРИХЬЮ БЕНТЛИ[1] Клубились тучи, ветер выл,и мир дышал распадомВ те дни, когда мы вышли в путьс неомраченным взглядом.Наука славила свой нуль,искусством правил бред;Лишь мы смеялись, как могли,по молодости лет.Уродливый пороков балнас окружал тогда —Распутство без весельяи трусость без стыда.Казался проблеском во тьмелишь Уистлера[2] вихор,Мужчины, как берет с пером,носили свой позор.Как осень, чахла жизнь, а смертьжужжала, как комар;Воистину был этот мирнепоправимо стар.Они сумели исказитьи самый скромный грех,Честь оказалась не в чести, —но, к счастью, не для всех.Пусть были мы глупы, слабыперед напором тьмы —Но черному Ваалуне поклонились мы,Ребячеством увлечены,мы строили с тобойВалы и башни из песка,чтоб задержать прибой.Мы скоморошили вовсюи, видно, неспроста:Когда молчат колокола,звенит колпак шута.Но мы сражались не одни,подняв на башне флаг,Гиганты брезжили меж тучи разгоняли мрак.Я вновь беру заветный том,я слышу дальний зов,Летящий с Поманока[3]бурливых берегов;«Зеленая гвоздикам[4]увяла вмиг, увы! —Когда пронесся ураганнад листьями травы;[5]И благодатно и свежо,как в дождь синичья трел.....
Середина
– Как я уже сказал, – снова начал профессор, словно продвигаясь сквозь зыбучие пески, – случай, приведший нас сюда, чтобы осведомиться о маркизе, может показаться вам недостойным подробного изложения. Но так как непосредственно в нем замешан не я, а товарищ Сайм, мне представляется… Слова его тянулись, как литания, но длинные пальцы отбивали быструю дробь по деревянному столу. «Продолжайте, – разобрал Сайм, – этот бес высосал меня досуха». – Да, это было со мной, – начал Сайм, импровизируя вдохновенно, как всегда в минуту опасности. – Мне удалось разговориться с сыщиком, из-за шляпы он принял меня за порядочного человека. Я пригласил его в ресторан и напоил. Напившись, он размяк и прямо сказал мне, что дня через два они собираются арестовать маркиза в Париже. Если ни вам, ни мне не удастся его перехватить… Доктор дружелюбно улыбался, его скрытые глаза были по-прежнему непроницаемы. Профессор пробарабанил, что может продолжать, и начал с таким же натужным спокойствием:
Конец
«Бог». Цветы и снег. Сон это или не сон, определить невозможно (подробно мы писали об этом в длинном послесловии к роману, изданному в 1989-м в приложении к «Иностранной литературе»). Здесь заметим только одну неустранимую странность: нельзя установить и время действия. В заметках Честертон говорит о «февральском вечере», и это не совсем нелепо – в самом начале марта в Англии цветут яблони и вишни. Во Франции теплей, там высокая трава – что ж, может быть. Однако перед самым снегопадом члены Совета сидят без пальто на открытом балконе, а в конце книги, то ли – наутро, то ли – примерно через неделю, Розамунда срезает сирень. Это уже не февраль, даже не март. Лучше всего подошел бы апрель, но принять это и успокоиться что-то мешает. Ощущение сна или хотя бы стихов создается и тем, что время года, вообще время – колеблется, съезжает куда-то. 1 Бентли, Эдмунд Клерихью (1875—1956) – школьный друг Честертона, писатель и журналист. 2 Уистлер, Джеймс Мак Нил (1834—1903) – американский художник; с 1855 г. жил в Англии и во Франции. Для молодого Честертона.....
|