Начало
Джон Голсуорси Рваный башмак Около двенадцати часов на следующий день после премьеры «Ревущие стремнины», что давала на взморье заезжая труппа, актер Джильберт Кестер, игравший в третьем акте доктора Доминика, вышел на прогулку из пансиона, где он поселился на время турне. Кестер долгое время, почти полгода, был «не у дел», и, хотя он знал, что четыре фунта в неделю не сделают его богачом, всё же в его манерах и походке появилась некоторая беспечность и самодовольство человека, снова получившего работу. У рыбной лавки Кестер остановился и, вставив в глаз монокль, с легкой усмешкой стал разглядывать омаров. Целую вечность он не лакомился омарами! Без денег можно помечтать об омарах, но этого эфемерного удовольствия хватило ненадолго, и Кестер пошел дальше. У витрины портного он снова остановился, здесь он живо вообразил себя переодетым в костюм из того добротного твида, что лежал на окне, и одновременно в стекле витрины увидел свое отражение в коричневом выцветшем костюме, который достался ему от постановки «Мармедьюк Мандевиль» ровно за год до войны. Солнце в этом проклятом городе светило слишком ярко и безжалостно выставляло напоказ вытершиеся петли и швы, лоснящ.....
Середина
«Нет денег», – подумал Кестер. – Какие роли исполняли вы в последнее время? Что было интересного? В «Старом ворчуне» вы были великолепны! – Да нет, ничего интересного, я немного развинтился, всё как-то э-э – слабовато. И брюки, широкие в поясе, как бы подтвердили: «Слабовато!» – Ну вот и омары! Вы любите клешни? – Благодарю, мне всё равно. Ну, а теперь есть, есть, пока не натянется пояс. Пир! Какое блаженство! И как легко льется речь, – он говорит и говорит о драме, о музыке, об искусстве, то хвалит, то критикует, поощряемый восклицаниями своего маленького хозяина-провинциала и удивлением в его круглых глазах. – Черт возьми, Кестер, у вас седая прядь! Как это я раньше не заметил? Мне всегда нравились meches blanches. Не сочтите за грубость, – но как она появилась, сразу? – Нет, не сразу. – И чем вы объясняете это? «Попробуй-ка поголодай», – вертелось у Кестера на языке, но он ответил: – Право, не знаю. – Но это замечательно! Еще омлет? Я часто жалею, что сам не пошел на сцену. Ах, какая жизнь! Какая жизнь! Если иметь такой талант, как у вас......
Конец
– Какая это роль, – небрежно протянул он, – надо им помочь… просто э… э… – брешь заполняю. А где-то под жилетом отозвалась пустота: «И меня тоже надо заполнить». – Не перейти ли нам в ту комнату. Кестер, захватите с собой коктейль. Там никто нам не помешает. Что будем есть, омара? – Обожаю омаров, – протянул Кестер. – Я тоже. Здесь они чудесные. Ну, как поживаете? Страшно рад вас видеть! Вы единственный настоящий артист из всех, кто у нас тогда играл! – Благодарю, у меня всё в порядке, – ответил Кестер и подумал: «Неисправимый дилетант, но добрый малый». – Вот здесь сядем. Вильяме, подайте нам хорошего, большого омара и салат и э-э – и мясное филе с картофелем. Картофель поджарить, чтобы хрустел, и бутылку моего рейнвейна. И еще, еще… омлет с ромом – больше рома и сахара. Понятно? «О, черт, еще бы не понять», – пронеслось в голове Кестера. Они уселись за столик друг против друга в небольшой комнатке. – За успех, – поднял свой бокал Брайс-Грин. – За успех, – ответил Кестер, и коктейль, булькая в горле, отозвался: «Это успех».
|