Начало
Аркадий и Борис Стругацкие Почти такие же Их вот-вот должны были вызвать, и они сидели в коридоре на подоконнике перед дверью. Сережа Кондратьев болтал ногами, а Панин, вывернув короткую шею, глядел за окно в парк, где на волейбольной площадке прыгали у сетки девчонки с факультета Дистанционного Управления. Сережа Кондратьев, подсунув под себя ладони, смотрел на дверь, на блестящую черную пластинку с надписью «Большая Центрифуга». В Высшей школе космогации четыре факультета, и три из них имеют тренировочные залы, на дверях которых висит пластинка с такой же надписью. Всегда очень тревожно ждать, когда тебя вызовут на Большую Центрифугу. Вот Панин, например, глазеет на девчонок явно для того, чтобы не показать, как ему тревожно. А ведь у Панина сегодня самая обычная тренировка. – Хорошо играют, – сказал Панин басом. – Хорошо, – сказал Сережа, не оборачиваясь. – У «четверки» отличный пас. – Да, – сказал Сережа. Он передернул плечами. У него тоже был хороший пас, но он не обернулся. Панин посмотрел на Сережу, посмотрел на дверь и сказал: – Сегодня тебя отсюда понесут. Сережа промолчал. Середина
– Надо было ходить пешкой на е-один-дельта-аш… – Тогда летит четвертый конь. – Пусть. Пешки выходят в пространство слонов… – Какое пространство слонов? Где ты взял пространство слонов?! Ты же девятый ход неверно записал! – Слушайте, ребята, уведите Сашку и привяжите его к дереву! Пусть стоит. Кто-то, должно быть один из игроков, возмущенно завопил: – Да тише вы! Мешаете ведь! – Пойдем посмотрим, – сказал Панин. Он был большим любителем четырехмерных шахмат. – Не хочу, – сказал Кондратьев. Он перешагнул через Гургенидзе, который лежал на Малышеве, завернув ему руку до самого затылка. Малышев еще барахтался, но все было ясно. Кондратьев отошел от них..... Конец
– Потом мы долго летим назад. Мы старые и закоченевшие, и все перессорились. Во всяком случае, Сережка ни с кем не разговаривает. И нам уже под шестьдесят. А на Земле тем временем, спасибо Эйнштейну, прошло сто пятьдесят лет. Нас встречают какие-то очень моложавые граждане. Сначала все очень хорошо: музыка, цветочки и шашлыки. Но потом я хочу поехать в мою Вологду. И тут оказывается, что там не живут. Там, видите ли, музей. – Город-музей имени Бориса Панина, – сказал Малышев. – Сплошь мемориальные доски. – Да, – продолжал Панин. – Сплошь. В общем, жить в Вологде нельзя, зато – вам нравится это «зато»? – там сооружен памятник. Памятник мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне объясняют, что полтораста лет назад я носил такой шлем. «Нет, – говорю я, – не было у меня такого шлема». – «Ах как интересно! – говорит смотритель города-музея и начинает записывать. – Это, – говорит он, – надо немедленно сообщить в Центральное бюро Вечной Памяти». При словах «Вечная Память» у меня возникают нехорошие ассоциации. Но объяснить этого смотрителю я не в состоянии.
|