Начало
Владимир СОРОКИН СЕРДЦА ЧЕТЫРЕХ * * * Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла. — Пятьдесят, — сказала седая кассирша. Олег дал рубль. — Ваши пятьдесят, — дала сдачу кассирша. Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу. — Черт… — Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон. Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому. — Эй, парень, погоди, — окликнули сзади. Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным. — Погоди, — повторил старик, — тебя как зовут? — Меня? Олег, — ответил Олег. — А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься? — Да нет, не очень. Старик кивнул головой:
Середина
ка царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать — Лидия Николаевна Горская была дочерью известного врача-окулиста, профессора Николая Валериановича Горского, благодаря которому наша семья смогла выжить в годы военного коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого, Калинина, Крупскую. Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам продукты и даже дом оставили на Поварской, которую потом переименовали в улицу какого-то бандита Воровского. Хороша фамилия. Дедушка умер в 1925-ом и нас сразу же выгнали на улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж. А нас приютил сослуживец отца, перешедший, в свое время, на сторону большевиков и ставший у них военспецом. Вскоре он сделал предложение матери и они поженились. Насколько я помню, мать Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно, и ко мне относился с нежностью. Все было благополучно до 38-го: я поступила в медицинский, проучилась три курса, мать занималась переводами, отчим служил в Генштабе. 3 мая я пришла домой из институга и увидела энкаведэшников, которые рылись в наших ве.....
Конец
— Все. Ольга вынула из кармана свой и сережин, Штаубе забрал у Реброва, пошарил в карманах: — Есть. Ребров прижался лицом к бетонному полу: — Разложите по углам… в порядке иерархии. Большой шкалой к центру бункера… красным краем к правым сторонам… ко всем правым… Ольга и Штаубе двинулись к углам. — Они мне ноги отрезали? — приподнялся на руках Сережа. — Где мои ноги?! — Здесь, здесь, — бормотал Штаубе. — Дестнитку… через концевое… — Крестом? — Да. Через минуту дестнитка была продета во все четыре сегмента. Ольга достала шарие, пустили по нитке. Шарие покатилось, мягко жужжа. — Плывет… там я дальше не знаю… — шептал Ребров, — но там… там просто уже… — Вы это корректируйте, — Штаубе следил фонарем за шарием. — Ноги… ноги! — плакал Сережа, трогая в темноте свои голые ноги. — Натянули слабо, — бормотал Штаубе. Шарие остановилось. — Витя! Что теперь? — Ольга склонилась над подрагивающим шарием. — Я… точно не знаю… — шептал Ребров.
|