Сименон Жорж

Сын

Глава 1

Сын мой…

Не рассмешит тебя такое начало? Почувствуешь ли ты за этими двумя словами, как я растерян и как трудно мне начать? Я не привык писать тебе. И в самом деле, сейчас только сообразил: ведь я не писал тебе с тех самых пор, как ты был маленьким и летом уезжал с мамой на каникулы раньше меня… То были короткие записки, я называл тебя в них «сыночек», «мой мальчик», а еще, помнится, «малыш». Теперь я обычно называю тебя «сын» — но когда я написал это слово здесь, в начале страницы, оно вдруг показалось мне каким-то голым и в то же время слишком уж торжественным. А «сын мой» напоминает о завещании.

Однако надо начинать, и у меня совсем такое же чувство, как в те вечера, когда я захожу в твою комнату, где ты сидишь за своими книгами и тетрадками, и принимаюсь шагать из угла в угол, а потом сажусь на краешек твоей постели, откашливаюсь — и в конце концов закуриваю.

Самое трудное для меня то, что я ведь, собственно, даже не знаю, когда ты будешь читать все, что я здесь напишу. Сначала я думал рассказать тебе все войти к тебе, как обычно, после ужина, сесть на твою кровать и дождаться момента, когда ты приподнимешь .....

Она продолжает свой путь наверх и очень огорчится, если и ты в свою очередь не поднимешься несколькими ступеньками выше.

Норковое манто — не более чем символ такого восхождения, как прежде бобровая шубка, собственная машина, первый бриллиант.

Кто знает, если бы мы тогда действительно любили друг друга, а не женились ради какой-то игры, только потому, что случайно оба оказались свободными, может, ей хватило быть моей женой и твоей матерью?

В своей активности она ищет то, чего не находит в нас. Ни ты, ни я не должны на нее за это сердиться. Прости меня, сын. Я обязан был сказать тебе это. Надеюсь, я не причинил тебе боли.

Сегодня вечером, прежде чем писать дальше, я перечел последние страницы и едва все не разорвал — так мне стало неловко, настолько я почувствовал себя виноватым. Но потом я немного утешился, убедив себя (отчасти это правда), что пишу не столько для тебя, сколько для себя, и что, закончив свое письмо, брошу его в огонь.

Сделаю ли я это? Посмотрим, будущее покажет.

Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз, на тротуар…

Когда я на цыпочках прокрался в дом, я был уже другим человеком, не таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг в коридоре я услышал голос, от которого весь похолодел:

— Куда ты, сын?

В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу каморку. То, что он там увидел, не оставляло никаких сомнений — он сразу понял, что произошло.

Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса.

— Пойдем в мой кабинет.

Несколько угольков еще багровело в камине.

— Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не погубить твою жизнь.

Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял:

— Позвони господину Дурле!

Это был начальник полиции, я не раз видел его у отца, сдержанного, бледного, с густыми седыми усами......