Начало
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин Деревенская тишь *** Утро. Кондратий Трифоныч Сидоров спал ночь скверно и в величайшей тоске слоняется по опустелым комнатам деревенского своего дома. Комнат целый длинный ряд, и слоняться есть где; некогда он гордился этим рядом зал, гостиных, диванных и проч. и даже называл его анфиладою, произнося н несколько в нос; теперь он относился к анфиладе иронически и, принимая гостей, говорит просто: «А вот и сараи мои!» На дворе зима и стужа; в комнатах свежо, окна слегка запушило снегом; вид из этих окон неудовлетворительный: земля покрыта белой пеленою, речка скована, людские избы занесло сугробами, деревня представляется издали какою-то безобразною кучею почерневшей соломы… бело, голо и скучно! Походит-походит Кондратий Трифоныч — и остановится. Иногда потрет себе ладонью по животу и слегка постонет, иногда подойдет к окну и побарабанит в стекло. Вон по дороге едут в одиночку сани, в санях завалился мужик; проезжает мимо барского дома и шапки не ломает. — «Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч.
Середина
Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими вздохами Кондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из кармана и начинает вытирать им между пальцев. — Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч. — О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул. — Тьфу ты! Молчат. — А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч. — Сс… стало быть, следствие наряжено? — Да, брат, тоже вот все говорил: «о гресех» да «благоутробно» — ну, и высек! Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, и никакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что он даже повеселел. — Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь — и высек! Ищи на нем! — Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, что господин Скуракин поступил не по закону! — Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а по обычаю!
Конец
Агашенька не отвечает; она слегка зарделась. — Ну-с, Агашенька-с? — Я, Кондратий Трифоныч, я-с… — начинает Агашенька и никак не может кончить. — Ну-с, что же вы-с? — Я-с… позвольте мне, Кондратий Трифоныч, замуж идти-с! — скороговоркой произносит Агашенька и умолкает, словно сама испугалась слов своих. А щечки у нее так и пылают, так и рдеют от стыда и испуга! Кондратий Трифоныч озадачен; он думает, как ему поступить, и, разумеется, как все люди, которых самолюбие неожиданно уязвлено, на первых порах надумывает глупейшую штуку. Он как-то надувается и устроивает оскорбленную мину; он поднимает плечи и, отступя несколько шагов назад, указывает Агаше руками на двери. — Скатертью дорога-с! — говорит он, — ну, так что же-с! и с богом-с! — Душенька, Кондратий Трифоныч! ей-богу, я не могу! — говорит Агашенька и в то же время стыдится и рдеет, едва выговаривая от волнения слова. — А коли не можете, так и с богом! — отвечает Кондратий Трифоныч, по-прежнему глупым образом уставляя руки по направлению к двери. Агашенька закрывает лицо платком и быстро выбегает.
|