Клиффорд Саймак

Последний джентельмен

После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день, когда он не смог написать ни строки.

Ему больше нечего было сказать. Он сказал все.

Книга — последняя из множества книг — окончена неделю назад и скоро будет опубликована; и в нем нарастала пустота.

Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся — почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне и, как он надеялся, убедительно.

Его место в литературе прочно и устойчиво.

«И, возможно, — подумал он, — так и надо — остановиться теперь, достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые зубы старости начнут грызть дело моей жизни…»

У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание того, что отказ от писательства — предательство, хотя он и не имел представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того: в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает т.....

— Да, невероятно.

Он едва сознавал, что говорит. Он ответил автоматически, как автоматически протягивают руки, чтобы спастись от удара — простой защитный механизм.

Мэдисон встал, и, обходя вокруг стола, пошел ему навстречу. Если бы Харингтон мог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог. Он был ошеломлен, он онемел, у него не осталось ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, выработанных в нем тридцатью годами аристократической жизни.

Он знал, что лицо его невозмутимо и вежливо, и был благодарен судьбе за это. Ни в коем случае он не должен был показывать, что узнал своего собеседника.

— Невероятно, что мы с вами никогда не встречались, — сказал Мэдисон. — Я прочел все, написанное вами, и мне все ужасно понравилось.

— Вы очень добры, — сказала спокойная и невозмутимая часть Харингтона, протягивая руку. — Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь…

Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот .....

Пошатываясь, он добрался до перил и посмотрел в яму: из всех соединений Харви вытекали струи какой-то темной жидкости, как будто жизнь и разум уходили из него. И где-то далеко голос говорил:

— ДУРАК! ПОСМОТРИ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ! ЧТО ТЕПЕРЬ С ТОБОЙ БУДЕТ?

— Мы пойдем дальше одни, — ответил Харингтон, не последний джентльмен и уже не неандерталец.

На одной руке у него был порез, откуда сочилась кровь, лицо было мокрым, тело болело, но в основном все было в порядке.

— МЫ ВЕЛИ ВАС ПО ДОРОГЕ, — говорил умирающий голос, теперь слабый и далекий. — МНОГО СТОЛЕТИЙ МЫ ВЕЛИ ВАС ПО НЕЙ…

«Да, — подумал Харингтон, — да, мой друг, вы правы. Некогда был Дельфийский оракул, и множество попыток поправить мысли до него! Как хитро — раньше оракул, а в наши дни аналитический компьютер. А где же в промежутке — в монастыре? Во дворце? В какой-нибудь конторе? Хотя, возможно, операция не должна была быть постоянной. Возможно, толчки нужны лишь в кризисные моменты. И какова истинная цель? Направлять ковыляющие шаги человечества, заставлять людей думать так, как им нужно? Или сформировать человечество в нужном для чужаков направлении? И какой была бы человеческа.....