Начало
Г.Л. Олди Я Возьму Сам До каких я великих высот возношусь И кого из владык я теперь устрашусь, Если все на земле, если все в небесах – Все, что создал Аллах и не создал Аллах, Для моих устремлений – ничтожней, бедней, Чем любой волосок на макушке моей! Абу-т-Тайиб аль-МутанаббиЕсть такие призраки, что приходят между явью и сном. «Ну что это за свинство?! – хрипло бормочешь ты, натягивая одеяло на голову. – Просто безобразие! Эй вы там – я вас что, для этого выдумывал? Для этого, да?! А ну живо, кыш отсюда!» Шаги. Скрипят половицы, чужое дыхание перышком касается щеки, щекотно, щекотно… у дальней стены тихо смеются. Хрустальные колокольцы откликаются щемящим вздохам сквозняка; ты пинаешь ногой наугад, промахиваешься и обнимаешь подушку истово, как обнимают желаннейшую из женщин. На кухне звякает посуда. Пахнет чаем: крутым, свежезаваренным… чаем пахнет. – Призываю в свидетели чернила, – бормочешь ты, не ведая, что творишь, – и перо, и написанное пером! Эй, свидетели: я сейчас встану, и никому мало не покажется! Вы слышите… вы… слышите… Середина
Абу-т-Тайиб смотрел, не в силах оторвать взгляда. Так зачастую неожиданное, странное уродство завораживает нас больше самой совершенной красоты. Поэт не испытывал отвращения или страха – он с удивлением поймал себя на жалости, обжигающей жалости, каленом железе в сердцевине души. Где ты, дерзкая порывистая девчонка, которую я испытывал большим испытанием, под звон строк великого слепца Рудаки?! Навеки ли погребена под жуткими буграми мышц и рыжими космами Красной Дэвицы?! Неужели ничего нельзя сделать?! Неужели тебе не быть прежней – и правильней будет отпустить тебя с миром в проклятый Мазандеран, где прячутся хищные ответы на вопросы, так и норовя загрызть любопытного?! Е рабб, что же делать? Но оказалось, что пока Абу-т-Тайиб предавался бесплодным рассуждениям, верный Дэв уже начал действовать. Правда, действовать по-своему: осторожно, стараясь не спугнуть, он приближался к Нахид, бормоча что-то ласково-успоко..... Конец
– Тише, парни, тише! – прикрикнул сержант на увлекшихся подчиненных. – Не до смерти… пока. И подошел ближе, склонился над растерзанным человеком. – Г-го… – Гусиный гогот вырвался из губ, более всего напоминавших сейчас мучные клецки, измазанные вишневым сиропом. – Г-господа… н-не надо, господа… – Ты, грамотей, зла не держи. – В единственном глазу, который еще не утратил способности видеть, вспыхнула отчаянная надежда; и угасла, зашипев в ледяном спокойствии взгляда сержанта. – Я – человек приказа, что велено, то и делаю. Ты лучше вот что скажи: лейтенанта Массэ помнишь? Школяр все пытался отползти, отодвинуться; вжавшись спиной в ствол древнего вяза, он трясущейся рукой полез за пазуху. Серебряная рыбка ножа плеснула хвостом, вздрагивая от зябкой сырости; и ухмылка опять встопорщила усы сержанта. Солдаты дружно заржали. – Ты, грамотей, ножиком-то не тычь, не грози… Не о ножике спрос. Лейтенанта Массэ, говорю, помнишь? Ну, того, .....
|