Начало
Генри Лайон Олди Пасынки восьмой заповеди То было что-то выше нас, То было выше всех. И. Бродский Книга первая ДЕТИ ВОРА САМУИЛА Глава I 1 Пся крев![1] Где черти носят этого пройдоху-корчмаря! Клянусь епископским благословением, еще мгновение – и я нашинкую весь его проклятый род на свиные колбасы! Пудовый кулак обрушился на столешницу, заставив кружки испуганно дребезжать, а ближайшее блюдо крутанулось волчком и не скоро остановилось, обратив к крикуну испуганную морду запеченного в черносливе поросенка. Корчмарь Иошка уже спешил к столу, смешно семеня коротенькими кривыми ножками и защитным жестом выставив перед грудью обе руки. В каждой был зажат глиняный кувшин с выдержанным венгерским вином, только что нацеженным из бочки, кран которой открывался либо по большим праздникам, либо в день посещения корчмы князем[2] Лентовским, чей сволочной характер был отлично известен не только корчмарю, но и всякому встречному-поперечному по эту сторону Татр.
Середина
Предусмотрительность корчмаря не имела границ: заметит вельможное панство, браниться станет – всегда можно сослаться на угодное Богу милосердие и сострадание, ну а сойдет с рук – всякое может статься, завтра этот пленник заедет в корчму с полусотней пахолков за спиной и с вельможным панством на цепях, сразу и вспомнит гостеприимство Рыжего Базлая… Ох, не зря торчит у входа в корчму длинный шест с пучком соломы на конце – издавна обозначавший приют и веселье для усталых и жаждущих! Добро пожаловать, гости любезные! К полуночи большая половина приезжих сочно храпела на лавках, с головой укрывшись дорожными кобеняками[13]; брошенный щедрой рукой кошель согрел сердце корчмаря Ицка и немедленно упокоился в надежном месте, пленник по-прежнему валялся в углу на дощатом полу, и всякий раз, сталкиваясь с ним взглядами, Рыжий Базлай бормотал молитву – ох и норов у пана, не сглазить бы! – и на всякий случай виновато разводил руками. За столом же, напоминавшим поле после побоища (которое, как известно, принадлежит мародерам), вовсю шла игра в кости. Самый крепкий из вельможного панства, немолодой усач, из-за кушака .....
Конец
Старик повертел берет в руках, отряхнул, протер рукавом серебро пряжки и нацепил берет на голову. Подбоченился, сверкнул смоляными очами навыкате и заломил берет набекрень таким лихим жестом, что будь рядом кто из людей, не так давно покинувших кладбище… – Ой, туман, туман в долине, – запел Самуил-турок надтреснутым голосом, – тишина кругом… хлещет – плещет старый баца длинным батогом!.. Подождал, словно надеялся, что кто-то подпоет ему из тишины, и вновь принялся за фигурки. Вылепил себя – еле-еле мякиша хватило, пришлось даже кусок корки слюной размочить – совсем маленького себя, но похожего; вылепил и поставил поодаль. Чуть развернул остальных, чтоб не видели его, потом посидел-посидел, глядя на тарантас и действо вокруг повозки, и уверенно протянул руку. Двоих взял. Себя и того, в берете с рыжей иголкой. Сжал в горсти. И долго потом смотрел на получившийся комок. – Ой, туман, туман в долине… Есть такие минуты между жизнью и смертью, когда одна еще не началась, а другая уже кончилась, а вот которая теперь начнется и которой конец придет – это неизвестно, и поэтому в такие.....
|