Генри Миллер

Улыбка у подножия лестницы

Растянув рот в нарисованной улыбке, задумчиво-мечтательный клоун Огюст сидел у подножия веревочной лестницы, уходящей в небо. Казалось, ничто не в силах стереть с его печальной физиономии отблеск застывшего веселья. Улыбка жила своей собственной жизнью, блуждая по губам с загадочной отрешенностью, словно ей было ведомо неведомое.

Трогательно-нелепое сочетание блаженного выражения и аляповатого грима почему-то особенно полюбилось публике, что было только на руку артисту: владеть лицом он научился давно, и трудно было заподозрить, что мысли его бесконечно далеки от арены. В его арсенале было множество трюков для развлечения почтеннейшей публики, но один заслуживает отдельного рассказа. Размалеванный паяц дерзнул изобразить Чудо Восхождения.

Огюст ждал, когда белая лошадь с золотистой до земли — гривой ткнется теплой мордой ему в затылок. Это прикосновение напоминало прощальный поцелуй, неслышный, как капелька росы, мимолетной лаской сбегающая по зеленой травинке. В этот миг Огюст словно пробуждался ото сна.

Огюст шаманил. Терять — что ему, что Антуану, — было нечего, а между тем вдохновение безудержно выплескивалось на холст арены. Отмороженный номер оживал с каждым новым жестом, гримасой, поворотом головы. Ни одна мелочь не ускользала от внимания Огюста, попутно запоминавшего, на что обратить внимание товарища, чтобы тот сам удерживал свою жар-птицу. Огюст был одновременно Творцом, Антуаном, и при этом оставался собой. А вдалеке уже маячила четвертая субстанция, которой вскоре предстояло обрести более четкие формы. Антуану предстояло стать Великим Лицедеем. Огюст щедро вдыхал жизнь в свое творение, стараясь, однако, не переборщить со слабостями, присущими человеческому существу. Кумиру они ни к чему! Чем больше он об этом думал (удивительно, право, сколько мыслей может одновременно вертеться в голове, пока произносишь слова простенького текста!), тем больше убеждался в правильности своего шага. Клоуна Огюста больше не существовало. Но и но.....

Неожиданно работа увлекла меня, я настолько втянулся в нее, что ловил себя на мысли, будто знаю о клоунах и цирках все, что только можно. Я превратился в руководителя, подчас не зная, что будет на следующей строчке. В моем распоряжении был я сам, лестница и лошадь, причем две последние я самым наглым образом спер, пользуясь тем, что близко приятельствовал с компанией дорогих моему сердцу поэтов и художников. Руо, Миро, Шагал, Макс Жакоб, Сёра… Эти удивительные люди, с равной легкостью владевшие и пером, и кистью, дарили меня своей бесценной дружбой.

Клоун — поэт по жизни. Он сам себе история и сам себе певец. А История, как известно, развивается по известному кругу: восхищение — признание — забвение. Подтверждение тому «Роза Распятия»8, biепentendu9.

Последние страницы никак не хотели дописываться. У Бальзака где-то есть слова: «Разящий свет». Смерть Огюста виделась мне не Избавлением, но воскрешением. Когда человек обретает самого себя, все только начинается. И не только для него.