Начало
Габриель Гарсия Маркес Любовь во время чумы Посвящается, конечно же, Мерседес Эти селенья уже обрели свою коронованную богиню. Леандро Диас * * * Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едва вошел в дом, еще тонувший во мраке, куда его срочно вызвали по неотложному делу, которое для него уже много лет назад перестало быть неотложным. Беженец с Антильских островов Херемия де Сент-Амур, инвалид войны, детский фотограф и самый покладистый партнер доктора по шахматам, покончил с бурею жизненных воспоминаний при помощи паров цианида золота. Труп, прикрытый одеялом, лежал на походной раскладной кровати, где Херемия де Сент-Амур всегда спал, а рядом, на табурете, стояла кювета, в которой он выпарил яд. На полу, привязанное к ножке кровати, распростерлось тело огромного дога, черного, с белой грудью; рядом валялись костыли. В открытое окно душной, заставленной комнаты, служившей одновременно спальней и лабораторией, начинал сочиться слабый свет, однако и его было довольно, чтобы признать полномочия смерти. Остальные окна, как и все щели в комнате, были заткнуты т..... Середина
Аусенсии Сантандер было почти пятьдесят, и все ее годы были при ней, однако в любви она обладала таким неп..... Конец
Они проснулись в шесть. Болела затуманенная анисом голова, и сердце суматошно заколотилось: ей показалось, что вернулся доктор Хувеналь Урбино, он был моложе и толще, чем когда упал с дерева, он сидел в качалке у дверей дома и ждал ее. Однако ей хватило здравого смысла, чтобы понять – это не от аниса, а от того, что неизбежно возвращение. – Все равно что умереть, – сказала она. Флорентино Ариса подивился тому, как она угадала мысль, не дававшую ему жить с того момента, как пароход пустился в обратный путь. Ни он, ни она не могли представить себе другого дома, кроме каюты, иной еды, чем та, которую они ели на пароходе, они, привыкшие к другой жизни, которая теперь навсегда будет для них чужой. Действительно, все равно что умереть. Сон больше не шел. Он полежал немного в постели, на спине, сцепив руки на затылке. И вдруг воспоминание об Америке Викунье кольнуло так, что он передернулся от боли и больше уже не мог уходить от правды: он заперся и плакал долго, всласть, не спеша, до последней слезы. И только тогда набрался мужества признаться себе, как он ее любил.
|