Начало
Михаил Арцыбашев Счастье С тех пор как у проститутки Сашки провалился нос и ее когда-то красивое и задорное лицо стало похоже на гнилой череп, жизнь ее утратила все, что можно было назвать жизнью. Это было только странное и ужасное существование, в котором день потерял свой свет и обратился в беспросветную ночь; а ночь стала бесконечным трудовым днем. Голод и холод рвали на части ее тщедушное, с отвисшею грудью и костлявыми ногами, тело, как собаки падаль. С больших улиц она перешла на пустыри и стала продаваться самым грязным и страшным людям, рожденным, казалось, липкой грязью и вонючей тьмой. И раз морозной и лунной ночью Сашка попала на новый проспект, только осенью проложенный через обширный, покрытый ямами и свалками пустырь, на краю города, за насыпью железной дороги. Тут было пусто и молчаливо. Цепь фонарей неярко блестела в голубоватом лунном свете, торжественно и ровно обливавшем молчаливое поле. Черные тени в ямах чеканились резко и жутко, а столбы телеграфа и проволоки таинственно, как лунные привидения, ярко белели от инея в темно-синем небе. Воздух был чист и сух, и что-то резало в нем и жгло нестерпимым неподвижным морозом. От страшног..... Середина
— А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам? — спросил прохожий и оглянулся. Сашка тряслась от холода, не верила и молчала. — Ты вот… разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю… по полтиннику за удар, хочешь? Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий. — Холодно… — жалобно сказала Сашка, и дрожь удивления, страха, голодной жадности и недоверия стала бить все ее тело нервно и судорожно. — Мало ли чего… За то и пятерку даю, что холодно!.. — Вы больно бить будете… — пробормотала Сашка, мучительно колеблясь. — Ну, что ж, что больно… а ты вытерпи, пятерку получишь! Прохожий двинулся. Снег заскрипел. Сашку все сильнее и сильнее била какая-то жестокая внутренняя дрожь. — Вы так… хоть пятачок дайте… Прохожий пошел. Сашка хотела схватить его за руку, но он замахнулся на нее с такой внезапной страшной злобой, остро сверкнув выпуклыми бешеными глазами, что она отскочила. Прохожий прошел уже несколько шагов. — Кава-ер, кава-ер!.. Ну, хорошо… кава-ер! — жалобно-одиноко вскрикнула Сашка. Конец
Прохожий молча надвигался на нее, как будто перед ним было пустое место, и его странные, стеклянные глаза все так же мертвенно блестели при луне. У Сашки срывался голос и ресницы смерзались от слез. — Ну, дайте, гривенник тойко… Хорошенький кава-ер… что вам стоит… И вдруг ей пришла в голову последняя отчаянная мысль: — Я вам что хотите сделаю… ей-Богу, такую штуку покажу… ей-Богу… я затейная!.. Хотите, юбку задеру и в снег сяду… пять минут высижу, сами считать будете… ей-Богу! За один гривенник сяду… Смеяться будете, право, кава-ер!.. Прохожий вдруг остановился. Его стеклянные глаза оживились каким-то чувством, и он засмеялся коротким и странным смехом. Сашка стояла перед ним и, приплясывая от холода, старалась тоже смеяться, не спуская глаз одновременно и с рук и с лица его. — А хочешь я тебе вместо гривенника пятерку дам? — спросил прохожий и оглянулся. Сашка тряслась от холода, не верила и молчала. — Ты вот… разденься догола и стой, я тебя десять раз ударю… по полтиннику за удар, хочешь? Он смеялся, и смех у него был дрожащий: придушенный и гадкий.
|