Михаил Арцыбашев

Рабочий Шевырев

В это время пришли некоторые и рассказали Ему о галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их.

Иисус сказал им на это: «Думаете ли вы, что эти галилеяне были грешнее всех галилеян, что так пострадали?

Нет, говорю вам; но если не покаетесь, все также погибнете».

I

В сумерки, когда на лестнице, снизу доверху всех четырех этажей, сгустилась мутная мгла и окна на площадках расплылись тусклыми пятнами, у квартиры позвонил какой-то человек.

За липкой дверью, обитой клочьями клеенки, сердито заплакал старый звонок и долго не мог успокоиться, тоненьким замирающим сипеньем, словно муха в паутине, жалуясь кому-то на свою горькую судьбу. Никто не выходил, но человек стоял неподвижно и прямо, как столб. Фигура его жутко чернела во мраке. Худая кошка, совсем невидимо скользившая вдоль перил вниз, не обратила на него никакого внимания, так тихо стоял он. И если бы кто-нибудь вышел в это время из соседней квартиры, то испугался бы этой черной тени. Было в ней нечто зловещее: добрые и веселые люди, пришедшие с открытой душой, не стоят так.

— Чем изволите заниматься? — спросил он тоненьким голосом, с трудом выходящим из жирного горла, сдавленного жадностью и сознанием полной власти. — Не помешал ли я? А?

— Что? — испуганно переспросила Оленька, на мгновение подымая молящие светлые глаза.

«Ишь ты, и впрямь — глухая! — подумал лавочник. — Ну, да оно и лучше! А девка славная!»

Он опять посмотрел ей на грудь и живот, мягко и нежно переходящий в стройные ноги, отчетливо видные под тонкой синей юбкой. Он как будто видел уже ее голое тело и щупал его, облизываясь и урча.

— Я спрашиваю: чем вы изволили развлекаться?

— Я?.. Ничем… — пугливо ответила Оленька, всем телом чувствуя, что ее раздевают, облюбовывают и облизывают эти бесстыдные маленькие глазки. Лавочник самодовольно хихикнул.

— Как же так — ничем! Барышни любят развлекаться! Никак не могу поверить, простите, чтобы такая прекрасная барышня целый день за работой глаза мозолила. Ваши глазки совсем не для этого созданы!

Оленька опять подняла на него большие светлые.....

Разносился заливистый крик кучеров, толпа, как река, выливалась из ночи и вливалась в яркие подъезды, оживленные и радостные, как толпа детей. Стояла цепь серых жандармов, и говор мешался со стуком копыт, мягким гулом подъезжавших экипажей и шорохом тысяченогой спешащей толпы.

Шевырев, как угорь, мелькал, изворачивался, исчезал в черной массе толпы и снова появлялся на пустом месте. За ним гнались по пятам и хватали его всех сторон, но он еще увертывался, хотя это была уже последняя, бессмысленная жестокая игра.

И наконец, у самого подъезда театра железное кольцо сомкнулось. Сбежавшиеся на крик и суету серые театральные жандармы окружили толпу, ошеломленную, непонимающую. Несколько студентов, догадавшихся, в чем дело, тщетно старались усилить панику и дать возможность ускользнуть этому странному, взлохмаченному, затравленному человеку. Кто-то крикнул молодым звонким голосом:

— Бегите в театр!

И, инстинктивно повинуясь этому голосу неизвестного друга, Шевырев вместе с толпой втиснулся в огромные двер.....