Жизнь все сильней брала за горло мозолистой рукой. Настолько холодной и жесткой, что иногда казалось, будто это костлявая хватка смерти. Старые, выношенные ботинки не защищали от холода, так же как вытертое пальтецо и облезшая до самой кроличьей шкуры некогда меховая шапка. Если бы выхлебать тарелку густого борща с хлебом да навернуть картохи под селедочку и стопарик водки – сразу бы потеплело. Впрочем, и без водки обошелся бы, и без селедочки, да и без борща – набить брюхо любой жратвой, чтобы не сосало под ложечкой, не тошнило, не подгибались ноги...

Сергей Лапин медленно брел по проспекту Маркса – главной улице Тиходонска. Ветхие домишки старого купеческого города из бесценных, но никому не нужных, а потому ничего не стоящих памятников истории и архитектуры превратились в престижные и дорогие вместилища всевозможных офисов, магазинчиков, баров, представительств и фирм, мгновенно восстановив былой, казалось, навсегда утраченный, лоск. Лапин шел вдоль отделанных мрамором фасадов, лежащих у полированных дверей на очищенной от снега фигурной тротуарной плитке цветных ворсистых ковриков, ярких, манящих изысканной снедью либо ультрамодной одеждой витрин, мимо небрежн.....

– Быстро возврат, а то яйца поотрываю! – такими словами не бросаются, хотя они и соответствуют сложившейся ситуации. Если бы бобер держал пушку, все стало бы на места. Но пушки у него не было...

– Чего?! Решил повыступать?! – угрожающе процедил Фонарь и двинулся навстречу. Ему показалось, что терпила как-то изменился: поза, движения, взгляд... Но пока он еще ничего не понимал.

Длинный приблизился первым, привычно обходя справа сзади, но вдруг раздался вязкий, как в тесто, удар, и он, дернув головой, опрокинулся назад, не издав ни звука и не подавая признаков жизни. Самого удара ни Фонарь, ни Сашок не видели, но пример товарища – самое впечатляющее, что есть на свете. Оба остановились, будто наткнулись на кирпичную стену. Но лох надвинулся на них, звук повторился, и на обледенелый снег опрокинулся Сашок. По позам подельников Фонарь понял, что без реанимации им не обойтись.

– Отдаю все, забирай! – Дрожащая рука вытянулась вперед и выпустила деньги. Терпила небрежно сунул их в карман и как ни в чем не бывало пошел своей дорогой. Впрочем, нет, он изменил маршрут и вместо «Интуриста» направился вниз, к набережной.

– Надоело. И эти надоели, и вообще...

Тем временем Куракин выгнал из микроавтобуса двух «слухачей» и захлопнул дверцу.

– Шакалы, – сплюнул под ноги Ходаков. – Никак не нажрутся.

– А человек никогда не нажирается, – усмехнулся Макс. – Тем он и отличается от зверей. Пушка есть? Пойдем их перемочим и заберем бабки. Там штук восемьсот, «зелеными».

Было непонятно, говорит он всерьез или шутит.

Ходаков покачал головой.

– Это не для меня. Я таким куском подавлюсь.

– Может, и они подавятся... Но чаще глотают.

Москва, 19 августа 1991 года, 4 часа утра, кабинет Евсеева.

Леонид Васильевич озабоченно ходил по кабинету. Наглухо задернутые шторы, разобранная кровать в комнате отдыха и ночлег на работе говорили о приближении исключительных событий. В платяном шкафу стоял тяжелый черный «дипломат» специального курьера.

– К вам специалист от Рябиненко, – доложил по интерфону переведенный на круглосуточный режим секретарь. В таком режиме работал сегодня весь аппарат, хотя мало кто знал, чем это вызвано. Евсеев относился к числу осведомленных.