Начало
Хорхе Луис Борхес Страсть к Буэнос-Айресу Труко Колода перекраивала жизнь. Цветные талисманы из картона стирали повседневную судьбу, и новый улыбающийся мир преображал похищенное время в безвредные проделки домашних мифов. В границах столика текла иная жизнь. Лежала незнакомая страна с горячкой ставок, риском понтировки, всевластьем меченосного туза — всесильного Хуана Мануэля и кладезем надежд — семеркой черв. Неспешный мате умерял слова, перипетии партий повторялись — и вот уж нынешние игроки копируют забытые сраженья, и воскрешаются за ходом ход роды давным-давно истлевших предков, все те же строки и все те же штуки столице завещавших навсегда. Дворик Ввечеру гасит краски дворик утомленный. Понапрасну полная луна прежней страсти ждет от небосклона. Дворик, каменное русло синевы, сбегающей по кровлям. Вечность, безмятежна и светла, на распутье звездном замерла. Краткий праздник дружбы потаенной с чашею, беседкой и колонной. Надгробная надпись Полковнику Исидоро Суаресу,
Середина
Возвращение Сегодня, после многих лет разлуки, вернувшись в дом, где я когда-то рос, я чувствую, что все кругом чужое. Я прикасался к выросшим деревьям так, словно гладил спящее лицо, и проходил по старым тропкам сада, как будто вспоминал забытый стих, а под закатным полноводьем видел как хрупкий серпик молодой луны укрылся под разлатою листвою темневшей пальмы, как птенец в гнезде. Как много синевы вберет в колодец этот смутный дворик и сколько несгибаемых закатов падет в том отдаленном тупике, и молодую хрупкую луну еще не раз укроет нежность сада, пока меня своим признает дом и. как бывало, станет незаметным! Бенарес Игрушечный, тесный, как сдвоенный зеркалом сад, воображаемый город, ни разу не виденный въяве, ткет .....
Конец
Пустая комната Красное дерево в смутном мерцанье шпалер длит и длит вечеринку. Дагерротипы манят мнимой близостью лет, задержавшихся в зеркале, а подходишь — мутятся, как ненужные даты из памяти стершихся празднеств. Сколько лет нас зовут их тоскующие голоса, едва различимы теперь ранним утром далекого детства. Свет наставшего дня будит оконные стекла круговертью и гамом столицы, все тесня и глуша слабеющий отзвук былого. Росас В тиши гостиной, где цедят время строгие часы, уже не горяча и не тревожа крахмальную опрятность покрывал, чуть охладивших алый пыл каобы, укором друга кто-то уронил зловещее и родственное имя. И лег на время профиль палача, не мрамором сияя на закате, а навалившись мраком, как будто тень далекого хребта, и бесконечным эхом потянулись улики и догадки за беглым звуком, брошенным мельком. Своею низостью вознесено, то имя было разореньем дома, безумным обожаньем пастушья и страхом стали, холодящей горло. Забвение стирает долг умерших, оплаче.....
|