Начало
Фигль-Мигль Полет хмыря. Маленький трактат о тех, кому тюрьма пошла на пользу Улыбаясь, в меру злобно Цвет: желтый. Дерево: осина. Цветок: репей. Животное: ехидна. Напиток: оцет. Танец: пляска повешенного. Божество: Мом. Жанр: сатира. Характер: плохой от рождения. Взгляд: беспокойный. Голос: угрюмый. Повадка: бранчливая. Язык: злой и невоздержный. Больное место: печень. Репутация: мастер извращений. Род деятельности: сатирик. Вместо род деятельности можно было написать — многие и пишут — диагноз. Происходит, вероятно, так: темные силы зла и противоречия подменяют в колыбели нормального младенца отвратительным альрауном. Сатира (на лице у нее улыбка, а под одеждой — кинжал) стоит рядом и наблюдает. С другой стороны наблюдает Мом, бог злословия (который всех критикует, а сам ничего не делает). Сарказм (злополучный сводный брат юмора) держит наготове ларец с дарами (гордость, ярость, ясный ум, безупречное чувство языка). Повивальная бабка (роль ее исполняет история литературы: рыхлая, неповоротливая, апатичная особа с претензией на неподкупность) достает из кармана рыжие роддомовские бирки. Аристофан: грубиян. Ювенал: язвителен и глумлив. Свифт: .....
Середина
новые реалии. Ювенал бранит охотников за наследствами, охочих до евнухов матрон, мастеров подносить яд в золотом сетинском вине; Свифту поставляют материал — развитие английского парламентаризма, наук, общества; для Фонвизина припасены петиметры, галломания и слово “Ах!”, для Щедрина — пореформенная Россия; неведомому современному другу не дает покоя телевизор, впереди — клонирование и крионический сервис. Сатирик не доверяет современности, но хочет иметь с ней дело и притворяется ужасно откровенным. Приходится интересоваться политикой и прочей ерундой, ходить в кино, ходить в гости. (Неужели писать сатиру о том, как в гостях нетрезвая компания устраивает гонки мобильников. Писать о государе? О премьер-министре? О народном просвещении? О том, что всем давно обрыдло?) Коннектясь с жизнью, подмечаешь мелочи, в мелочах всегда много нового; можно взять мелочь и раздуть ее до больших размеров сущности. (Через сто лет мелочи подрастут, окажется, что все верно: именно то, на что упал — сквозь лупу — внимательный неприязненный взгляд, стало определять судьбу.) Эти прозрения не приносят радости (либо приносят радость очень специфическую: “Ты либо не понимаешь, либо понимаешь многое и смеешь.....
Конец
ибо жить, либо признать, что без страданий можно обойтись и остаться собою — остаться полубогом, не становясь человеком. (Вот Пруст о том же Уайльде куда гуманнее отозвался. Вы себе, кстати, представляете Пруста моющим пол тюремной камеры?) Когда речь заходит о ценности жизни, договариваются до удивительного. Не Альбер Камю прав, а Даниил Заточник, памятник XIII века: “Яко же бо олово гинет часто разливаемо, тако и человек, приемля многия беды”. Прав Казанова, который в венецианской тюрьме Пьомби (Пломб, переводит журнал Достоевского “Время”) не оценил милости тюремщиков, вручивших ему Боэция и клистирную трубку. (“Бежать была единственная моя мысль; у Боэция не говорилось, как это сделать, и я перестал его читать”.) Правы французские аристократы, представлявшие, для препровождения времени, шуточное гильотинированне. (Кстати, куда их помещали, разрушив Бастилию? Красивых старых названий много: Венсенский замок, Бисетр, Шарантон, Сент-Пелажи; успела ли диктатура народа построить новое свое?) Можно и нужно сострадать Новикову, который после шлиссельбургской отсидки чувствовал только “ленивое равнодушие” (а также “крайне загрубел и одряхлел: голова тупа, руки дрожать начали”) — но не .....
|