Книга первая

— Пан начальник, доктор телеграфирует, что прибудет товарным в час. Вы, наверно, договорились с ним заранее?

— А вам-то какое дело? — проворчал начальник станции, взяв телеграмму.

Смущенный телеграфист поспешно отошел, сел у аппарата, погрузил длинные нервные пальцы в льняные волосы и уставился в окно на туманный осенний день. Тишина была разлита вокруг, станция, казалось, вот-вот потонет в скуке, холоде и сырости. Однообразно и усыпляюще стучал по стеклам дождь, связывая небо и землю миллиардами серых косых волокон. С невыносимой монотонностью тикали в высоком футляре часы, обращенные циферблатом к перрону.

Телеграфист не мог усидеть на месте и, покосившись на открытую дверь кабинета начальника, встал и начал ходить на цыпочках взад и вперед по комнате. Он то поглядывал на блестевшую, как зеркало, мокрую платформу, то, прижав к стеклянной двери лоб, прислушивался к звукам фортепьяно, долетавшим со второго этажа. Но ритмы этой музыки еще больше действовали ему на нервы. Он снова подсел к аппарату и принялся писать письмо:

— Не бойся, Пепа, не тревожься, моя дорогая законная супруга!

XIX

Янка возвращалась домой, упоенная победой; и в то же время ее снедала тревога. То, что она стоит на пороге осуществления мечты, пугало ее, она предпочла бы, чтоб это случилось не так скоро; впрочем, встреча и предложение играть были так неожиданны, что взбудоражили ее. Дома она показала отцу все, что купила, но разговаривала с ним мало, поглощенная мыслью о театре.

«Первые роли — хоть завтра! — Она улыбалась с триумфом. — Наконец-то я буду вознаграждена за все страдания, начну жить по-настоящему, жить широко!» Она почувствовала прилив энергии, глаза ее разгорелись. Ей хотелось кричать и петь.

Она была готова расцеловать Роха, который мыл пол, глядя на нее бараньими глазами, и Янову, как всегда тихую и кроткую, с ее постоянными мыслями о своей дочке-барышне. Только от отца прятала она свою радость под маской спокойствия и обычной апатии, он один омрачал ее светлую радость.

Янка написала взволнованное письмо Глоговскому, попросила совета — ехать ли к Цабинским, хотя твердо уже знала, что поедет.

— Нет, пан Глоговский, все, что нужно для теперешней жизни, у меня есть, есть и останется, потому что это…

— Ради бога, не кончайте и не показывайте мне этого обыкновенного хлева хозяйской и обывательской души.

— Вы меня оскорбляете.

— А вы уничтожаете меня! Знаете, жил ли я в Париже, бродил ли по свету, делал ли что-нибудь, творил или думал, в дни отчаяния единственной моей отрадой была мысль о вас! Я любил вашу душу и, вспоминая вас, всегда чувствовал, что я не так одинок в этом мире; в вашей душе я черпал новые силы для жизни. Я приехал к вам. Для чего? Чтобы увидеть вас в ореоле святого семейного счастья? Вы стали мне чужой, настолько же чужой, как вот этот ваш Бартек, как ваш муж, как многие другие! Я не узнаю вас!

— Лошади поданы, — доложил, появляясь в дверях, Бартек.

— Отлично. Сейчас еду. Прощайте.

— Итак, вы не останетесь?

— А что мне здесь делать? Я не могу равнодушно видеть трупы тех, кого знал и любил. Прощайте.

— До свидания, не забывайте, что тут вам всегда рады. Не осуждайте нас.....