Строфа (I)

Mutato nomine de te fabula narratur… 1)

Сквозь грязное стекло пробивались солнечные лучи. В тусклом свете кружились клубы застарелой пыли. Комнатное пространство зависло в могильной тишине. Тишине тяжелой, влажной и липкой. Лишь монотонное гудение, доносящееся из кухни, нарушало уютный покой.

После восьмичасового сна парень рефлекторно проснулся. Когда-то у него был энурез, но с тех пор, как он излечился в одной “конторе”, прошло уже почти пять лет. Сейчас же он опять обмочился, кровать под ним была обильно мокрой и теплой, и это почему-то его слегка успокаивало.

– Странно-странно, куда могла уйти мама, да еще в такую рань? – спросил он себя и пошел на назойливый звук.

Парня в черных тапочках и желтым пятном на пижаме зовут Джерри Томбстон, ему 20 лет от роду. По пути на кухню он завернул в туалет справить малую нужду. В такой спокойной обстановке, да еще после сна звук казался оглушительным. Это вибрировал магнит, присоединенный к холодильнику “Донбасс”. Под ним висела записка:

Завтрак на столе,

накрыт газетой.

Чай кончился…

Ответа не последовало.

Стальная лестница поскрипывала под весом тела. Казалось, что его сердце наполняется ледяной водой, возможно, такой же, как и внизу. Пройдя, как он рассчитывал, четверть пути, вместо очередной ступеньки или воды его нога наткнулась на твердую поверхность. Но не тут-то было – твердый материал оказался обманчивым, и как только обе ноги разместились на “твердой поверхности”, она прогнулась, словно педаль газа в машине. После чего сразу же кашляющим лаем грянул гром, взрывной звук, треск наподобие фейерверка, и люк над его головой с протестующим визгом закрылся.

“Ты в ловушке”, – услужливо сообщил ему ледяной, отвратительный голос, зазвучавший в его собственной голове.

Похоже, теперь Джерри придется остаток своих дней провести вот в этой западне, в этой вертикальной могиле. Дала о себе знать и клаустрофобия. Она нашептывала что-то свое в его уши – голосом грубым, как наждак. Теперешнее положение Джерри мысленно перенесло его в прошлое… он смог представить себе предсмертный вопль родной сестры Патриции, лужу крови вокруг ее головы и, не выдержав напряжения, вызванного старыми воспоминаний, за.....

Когда сестру хоронили, ей не сложили руки на груди, как полагается, потому что для этого нужно иметь две руки. Вместо глаз ей положили две серебряные монетки. Левого глаза она лишилась еще в детстве, когда ей было три года. В те далекие времена их мать была “слишком занятой”. Весь день сидела дома, только ей и дел было, что болтать с почтальоном, да следить, чтобы ребенок в печку не залез…

Вот так однажды, пока мама отошла на кухню принести для дочери бутылочку с молоком, на детскую коляску спикировал огромных размеров ворон и, чувствуя легкую добычу, начал клевать ребенка. Чудовищно большой клюв то открывался, то закрывался, показывая красный язык, бархатный, как подушечка в гробу (кстати, Патриции мы положили под голову такую же – пушистую, с красного бархата). Когда мама прибежала на крики ребенка, она увидела, как желтая и липкая пена скатывается с клюва и разливается обильным потоком по лицу дочери, перемешиваясь со свежей кровью и детской слюной. Птица улетела, но в качестве трофея забрала с собой глаз младенца.