Сергей Александрович Шаргунов

1993

Пролог

Петя вышел на “Октябрьской”.

Когда-то, много лет назад, на Октябрьскую, тоже на митинг, вышел его дед, и тот выход, наверно, определил дедову судьбу.

На Большой Якиманке кто-то раздавал листовки, кто-то белые ленты, кто-то протягивал красные флаги. Петя протиснулся ближе к железным рамкам, за которыми, загораживая проход, стояли полицейские.

— Почему не пускаете? — осведомился дородный мужчина с пружинистой бородкой.

— Ждем команды, — сказала девушка-полицейский, обмахиваясь металлоискателем.

— Чьей команды? — спросил паренек с камуфляжным рюкзаком, болтавшимся на плече.

— Не ясно, что ли? Главного упыря, — хитро подмигнул приземистый старичок с седым мхом на круглой голове.

Закапал дождь, Петина клетчатая рубашка прилипла к лопаткам.

Рации у полицейских затрещали — и начали пускать.

…Дождь прекратился, стало очень душно. Петя чувствовал себя восхитительно, ведь их сегодня — много, тысячи и тысячи. Шли и вразнобой кричали лозунги. Он узнавал их по размеру, ритму, мелодии — их кричали всю зиму, — и сейчас он с удовольствием подхватывал и махал кулаком, ко.....

Вернувшись в аварийку, Виктор выпил с напарниками за обедом стакан “Рояля” с водой и растворенным оранжевым порошком “Yuppi”.

В первом часу, когда все уже закемарили, поступил новый вызов. Позвонил обходчик с жалобой, и диспетчер, жилистая седая Лида, похожая на мальчика, которую не очень любили, разбудила всех зычно: “Подъем, ребята, подъем!” На улице Марины Расковой прорвало трубу, вроде серьезное дело, всем надо туда.

Валерка Белорус довез их, заехали во двор, встали вокруг грузовика. Труба рванула в подземном ЦТП. Виктор открыл железную дверь в небольшое бетонное здание и посторонился. Белесые тугие клубы пара повалили в темноту, их с наслаждением подхватил, разрывая, ветер: кипяток затопил подземелье и ступеньки до самых дверей.

Ветер разыгрался, как почему-то бывает именно ночью. Да, это был ночной ветер. “Болезни обостряются ночью, — размышлял Виктор, — и погода в темноте становится наглее. Или так кажется?” Дом, заслонявший двор, был темным, спящим, только одно окно горело почти под крышей, красновато-воспаленное, словно предназначенное оставаться бодрствующим и наблюдать за этой неуютной ночью. Н.....

От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и — сладковато кровью.

Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:

— Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!

— Сначала он тебе башку оторвет, — ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.

— Иди сюда, такой смелый!

— Щас дождешься!

— Перестаньте, — заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. — Взрослые люди! Сказать больше нечего?

— А я и говорю! — мужик ударил кулаком в пустоту. — Почему депутатов разогнали?

— Потому что за…бали! — крикнул кто-то юный, поддержанный смехом.

— Правильно! Жуликов задолбали по самые гланды! А теперь никакого контроля! Теперь всё отнимут, что народ построил!

— Народ, народ… — передразнил высокий негодующий голос. — Народ в ГУЛАГе строил, а вы его гнобили. Народ не за вас! Попили у народа крови!

— У тебя, что ли, пархатый? — закричала старушка рядом с Виктором и гибко нагнулась, видимо, отыскивая, чем бы кинуть.