Начало
Алексей Моторов Юные годы медбрата Паровозова Моей жене Лене Одаренный пламенной душой, Жюльен обладал еще изумительной памятью, которая нередко бывает и у дураков. Стендаль Красное и черное[1] Очень глубоко. Настолько, что сюда не проникают солнечные лучи. Надо мной километр вязкой, густой, черной воды. С такой глубины невозможно вынырнуть, и я даже не пытаюсь. Вокруг меня абсолютная, непроницаемая тишина. Так не бывает, ведь на любой глубине можно что-нибудь услышать. Просто кто-то невидимый выключил звук. Я знаю, чтобы не спугнуть это черное безмолвие, нельзя даже думать. И сразу, словно в ответ, где-то там, высоко, светлеет. Мягким, бархатным прикосновением начинается мой подъем к далекому мерцающему своду. Вода уже не черная, сейчас она как свинцовое грозовое облако. Но и облако быстро меняется, покрывается сединой. И вот уже могучая сила выталкивает меня, с каждой секундой ускоряя движение в зеленеющей воде, стремительно приближая к чему-то невероятно яркому, ослепительно-белому, такому, что невозможно выдержать. А тишина еще со мной, хотя я уверен – ненадолго. Середина
Сегодня мне успели рассказать, что, пока шла операция, которая к тому времени тянулась больше шести часов, стемнело, Тамарка не выдержала и поднялась на тринадцатый этаж в операционную, хотя уже с час как могла быть дома. Вернувшись, она, против своего обыкновения, не сказала ни слова, прошла к себе и там, уронив голову на стол, вдруг разрыдалась. Растерянные сотрудники, не решаясь пересечь границу кабинета, робко жались у дверей в нехорошем предчувствии. Плачущую Тамару никто до этого не видел. Через минуту Царькова, оглядев их всех, промокнула глаза марлевой салфеткой и выдавила: – Я зашла, а Лешка лежит на столе, весь такой маленький! А ручка такая тоненькая! Ему все его жилочки на дощечку положили и там сшивают! – И снова зарыдала. Я, когда услышал об этом, был весьма польщен и немного озадачен. Может, она что-то знает, чего мне не сказали? Царькова никогда не отличалась сентиментальностью, ее слезы дорогого стоили и в то же время вызывали некоторое подозрение. – Томка, говорят, ты в операционную поднималась? – издалека начал я. – И что ты там интересного увидела? Конец
И что им стоило принять меня семь лет назад! Hic et nunc[5] Если идти от угла Большой Никитской и Моховой в сторону Тверской, то, не доходя до гостиницы “Националь”, будет поворот налево во двор. Пройдя здание геолого-разведочного института, нужно повернуть направо и продолжать движение, пока не упрешься в крыльцо здания из темно-красного кирпича. Это знаменитая анатомичка Первого медицинского. Раньше здесь принимали документы у абитуриентов, причем происходило все в большом секционном зале и в ряде случаев прямо за секционными столами. Тут же проводились вступительные экзамены. Я еще застал то время. Но в дальнейшем, после ремонта Санитарно-гигиенического корпуса на задворках ректората, все действо переместилось на Большую Пироговскую. А в анатомичке стали вывешивать только дубликат списка поступивших, но уже разбитый на вновь сформированные группы. Свою фамилию я обнаружил почти сразу. В двадцать второй группе второго лечебного факультета. Мой порядковый номер в группе обозначался цифрой семь.
|