Начало
Фигль-Мигль Ты так любишь эти фильмы Корней Ух, как они орали друг на друга. «Стерва», «чмырь», и «поблядушка», и «недоумок», и «эгоистка», и «где моё пальто, я еду к маме». Я так разволновался, что пошёл на кухню и попил водички. Вода, в отличие от пищи, в нашем доме всегда есть. Полный большой кувшин — поливать цветы — стоит на полу между диваном и холодильником. Проблема в том, что кувшин высокий. Мне приходится залезать на диван и с дивана, изловчившись, пить. Вода есть и в моей миске. Но пить из кувшина солиднее. Принцесса этого не понимает. Ругается. Говорит глупости о некипячёной воде. Глисты будут! Пей кипячёную! Пей кипячёную! Кипячёная противная. Я залез на диван, попил, устроился поудобнее и стал думать. «Думать, — говорит Принцесса, — полезно». Не замечал. К маме она, конечно, не поедет. Мы не поедем. Мама у нас — центровая, а мамин молодой муж не выносит собачьей шерсти. Ну, много, скажите, шерсти от гладкошёрстной таксы? Молодой хер обязательно найдёт где-нибудь волосок и понесёт его выкидывать, как флаг в руке. Церемониальным шагом, и чтобы все видели. Если он находит такой волосок у себя в тарелке, Принцесса вскакивает из-за стола, хв.....
Середина
коммунистов, честил их как мог — а поскольку интеллектуально мог не очень, оперировал главным образом подлогами. Тут тебе источник зла, безысходность, идея бесплатной колбасы как презумпция коммунизма. Эта колбаса меня тогда взбесила («коммунизм обещает не столько жратву, сколько её справедливое распределение», — распинался я). Защищая, кстати, вполне чуждое мне учение. В чём тоже был нюанс: никогда Виктор и ему подобные не вставали на защиту чего-либо подлинно чуждого справедливости ради; самые честные из них даже перестали наконец поминать Вольтера. Виктору справедливость вообще казалась чем-то излишним, какой-то сверхкомплектной сущностью, равно как и милосердие. Это с лихвой заменялось демократическими процедурами и гражданским самосознанием. Вещи, которые — как ни крути — нельзя заменить ни на что другое, либо открыто изгонялись, либо игнорировались, либо их старательно низводили (отряд: чудачества, подотряд: прихоти) до вещей пристойно-отстойных, вообще-то простительных, но где-то там, в иных эпохах и обстоятельствах, и обязательно — в ином месте. Неприязнь к метафизике, порождённая страхом перед нею же, была почти партийным билетом, масонским рукопожатием; по ней опознавали.....
Конец
Ах! как само собой пришло это решение из глубины генов, из того мрака, в котором растворились без остатка мой прадед и другие. Даже технически, при моих запасах лекарств, это казалось несложным, тем более что меня не останавливало такое претыкание, как вид в гробу, а ведь очень многие, для которых самоубийство не явилось чем-то спонтанным, истерической вспышкой, готовясь к своему предприятию, уделяют серьёзное внимание вопросу о том, как они будут выглядеть, и чем серьёзнее и глубже они готовятся, тем большее значение приобретает этот вопрос, поскольку человеку, пока он в состоянии размышлять, присуще чувство приличия, особый — и, многие скажут, извращённый — стыд. Итак, меня не заботит, как я буду выглядеть в гробу, коли таковой будет, тем более что выглядеть, благодаря накопленным лекарствам, я буду прилично, и вся-то моя забота — писать или не писать предсмертную записку, и если да, то писать что. Я стоял у окна, выбирал, смотрел на снег, собак и детей в яркой одежде, на ту самую женщину, которая, не торопясь, шла по дорожке к сверкающей машине с уже открытой для неё дверцей, а подле ждал уже кто-то .....
|