Начало
Сергей Самсонов Кислородный предел 1. Живые К смерти готовились так, как зародыш готовится к жизни. Еще не ведая, уже не зная, какая сила их толкает в горячей тесноте единственного входа — не то на волю, избавляя от удушья, в открытый космос внешнего, земного мира, не то назад, но тоже к избавлению, к свободе не быть, прекратиться, исчезнуть в мягкой вечности утробы. Но, ничего уже не понимая, они инстинктивно знали, что делать, и были мудрее, упорнее, необоримее, чем когда бы то ни было. Смирившись и сдавшись, лезли и выкарабкивались. И вот теперь, когда продрались, протолкнулись, перешагнули через распростертых современников и вышли из огня и чада невредимыми, все вместе, во все глотки заорали, и не то это был негодующий рев, заявление о нестерпимости новой среды, о несносности климата вне материнского брюха, не то яростный вопль величайшей на свете признательности: кто же знает, что звучит на самом деле в первом крике младенца — протест против жизни или все-таки благодарность? — Роди меня обратно, мама!.. — хохочет один, размазывая слезы по закопченному лицу. Середина
— Не при делах Господь, в чем вся проблема. Всевидящий? Допустим, но не милосердный. Вглядись попристальнее в жизнь, в историю, и ты увидишь, что примеров Господней справедливости ничтожно мало. А как же, спросит человек, с моей женой, которая сгорела, с моим ребенком, которого размазал по асфальту шальной «КамАЗ», а как с моим несчастным сыном, рожденным на мучения и смерть в десятилетнем возрасте? В чем же они виноваты? Почему Он являет нам силу свою в таких ничтожных малостях, помироточит там, повеет здесь, не выходя за пределы отдельно взятой церквушки, а на сотни и тысячи умерщвленных, сгоревших, замученных как будто и вовсе не обращает внимания? И получается, что даже, что бы Он ни делал, Он этим только убивает нашу веру. Ты знаешь, если бы я верил… ну, так, конкретно, фанатично, узколобо, мне, может быть, и легче было бы сейчас. Но я не верю. Во всяком случае, в человечность, в личность Вседержителя не верю точно… Да, я не святой, ты не святой, блудили, врали, много всякого, — пожалуйста, делай, что хочешь, вот плоть моя, но их не трогай, ребенка моего не трогай, она же как ребенок мой, ты понимаешь, в этом дело… А тут корова языком слизала, люд..... Конец
— Нет, нет. — Как же нет? «Пропустите беременную» — кто кричал? Только там, как в табуне, равно: все равно давили, жали и лягались. Ну? Что «нет»? Ты мне это брось. И стишок мне на ухо — ну? — Ну какой? — Знаешь, знаешь, какой. — Нет, не знаю. Не помню. Ты скажи, какой? — Сухожилов тоже трясся, фыркал, головой мотал, как конь. — Да тот самый, тот. Я его наизусть — отложилось. Нет, нет, не скажу, — хохотала Зоя взахлеб, до спазматических всхлипов, до неминуемой икоты, как бы даже еще дополнительно оживая, хотя и так вся состояла из ликования и смеха. — Это как ты умудрилась — наизусть? — Этот стыд — последнее, что помню. Ну, тогда, когда очнулась, — это только, больше ничего. И сижу, от смеха помираю — этот Гриша мой «ты что?», ну а ему ничего ответить не могу. — Что за стыд? При чем тут? — Так взрослая ведь девочка — не утерпела. Понял? Он кивнул с комически серьезным видом, и уже без слов они друг на друга пялились — с испытующим, лукавым, хищным, обреченным последним «прости». Один Нагибин с Сухожиловым остался, на каталку прыгнул, рядом сел. — На каталке-то что, почему?
|