Джеймс Хедли Чейз

Великолепная возможность

Мексиканский генерал Кортец и двое офицеров его штаба сидели за большим столом, заваленным картами и бумагами. Двое офицеров сидели очень тихо и прямо, взгляд их ничего не выражающих глаз был устремлен на карту, которую рассматривал генерал. Они уже приняли решение и теперь напряженно ожидали: что же скажет генерал?

Часовой, поставленный у открытой двери, наблюдал со скучающим видом за этой маленькой группой, усевшейся вокруг стола. Эти трое сидели так в течение четырех часов и перешептывались, а последние полчаса уже и не разговаривали. Прекрасный способ для победы, революции, подумал часовой, и презрительно сплюнул во двор.

Хольц, младший из штабных офицеров, вдруг беспокойно задвигался на стуле. Его товарищ, Мендетта, сердито посмотрел на него и предупреждающе качнул головой, но движение Хольца уже отвлекло генерала. Он отодвинул стул и встал.

Часовой оттолкнул свое тощее длинное тело от притолоки, и его взгляд стал менее скучающим. Может быть, что-то сейчас произойдет, подумал он с надеждой.

Интересно, долго ли она сможет оставаться верной его памяти? Абсурдно ожидать, что она будет скорбить по нему всю жизнь. Ему бы это понравилось или нет? Он не знал. Если бы он был похож на Мендетту, он не думал бы о ней вообще. Мендетта никогда по-настоящему никого не любил. В нем не было уязвимости влюбленного. Он мог идти на дело, заботясь только о самом себе. Его не преследовала мысль, что с его смертью кто-нибудь другой лишится частицы жизни. Быть влюбленным — ведь это дополнительная ответственность. Однако у него не было сожалений. Иначе он бы и не испытал этого чувства. Когда любят так, как любит он, жизнь становится более значительной. Линии прорезаются резко, и жизнь протекает более интенсивно. В человеке поселяется чувство каменной безопасности. Он приобретает уверенность в себе. Да, так оно и было. В этом мире революции, неопределенности, недоверия и жестоких смертей он был уверен в одном. О.....

Он ощутил яркую желтую вспышку и адский грохот. Затем он присел, опершись обо что-то, и посмотрел на пулемет, который снова отбросило в сторону. Он сам был уже не возле амбразуры, его рука опиралась на что-то липкое, и это было лицо Кастры. Содрогнувшись, он отдернул руку и попытался встать. Но едва лишь он пошевелился, как все тело пронизала жуткая боль, у него перехватило дыхание, и он застонал.

Потом он держался очень спокойно. Его рубашка была усеяна множеством маленьких окрашенных кровью отверстий. Он понял, что ранен шрапнелью.

Он лежал на локте, выжидая, когда утихнет боль. Лежа, он повторял низким рыдающим шепотом:

— Посмотри, что они сделали со мной, Нина.

Он был здесь один, раненный и, пожалуй, испуганный, и он начал звать Нину, как будто она могла услышать его и прийти.

Боль, продолжавшая его терзать, не дала ему впасть в забытье, и он вспомнил о патруле, засевшем снаружи. Они, вероятно, войдут в дом через миг-другой, им надо убедиться, что он убит......