Дорис Лессинг

Любовь, опять любовь

Произведение

Одна лицом красива, Две-три вполне милашки, Но то и это всуе. Трава держать не может Тот отпечаток брюшка, Что в ней оставил заяц.[1]

Любовь, опять любовь! Ах, верится с трудом…

Куда это мы попали? На склад сценического хлама? Душно, темно, тихо в комнате… Но вот кто-то вошел, отдернул шторы, открыл окно. Женщина. Вышла, дверь оставила нараспашку. Да, действительно, помещение забито до предела. У стенки — сплошняком парад технического прогресса: факс, копир, центр звукозаписи, телефоны. Весь остальной объем завален театральным реквизитом, афишами, нотными тетрадями, масками; в центре сверкает позолотой здоровенный бюст дебелой римской матроны.

На стене над центром звукозаписи большая репродукция «Масленицы» Сезанна, весьма затертая, вдрызг разодранная и склеенная прозрачным скотчем.

Женщина в соседней комнате что-то передвигает, чем-то грохочет, тень ее мелькает в дверном проеме; вслед за тенью возвращается и она сама. Немолодая женщина. Старше, чем можно было предположить по ее энергичной возне там, за дверью. Пожалуй, бальзаковский возраст у этой женщины давно позади. .....

— Как вы думаете, понравилась бы Сезанну ее музыка? — спросила наконец Сара.

— Он бы ее возненавидел, — произнес Стивен тоном судьи, выносящего приговор.

— Означает ли это, что в глубине души вы тоже ненавидите ее музыку?

— Бывает.

— «Предпочтешь влачить эту не-жизнь? Сбежишь в пустыню?» — неожиданно для себя процитировала Сара.

После этой фразы молчали долго. Стивен задавался вопросом, сможет ли он ее простить. Решил, что сможет, проворчал:

— Откуда сбегать? Не припомню, чтоб я еще где-нибудь жил.

И опять Сара слишком поспешно брякнула, снова все испортив:

— Мне тоже казалось, что я годами не покидала пустыню.

Стивен чувствовал себя дискомфортно, не желал контакта с эмоционально неустойчивой и, как ему казалось, предъявляющей какие-то претензии Сарой.

— Значит, вы и сейчас в пустыне? — спросил он, ожида.....

Однажды в голове ее словно щелкнуло, и проявилась полностью оперившаяся мысль, как будто ожидавшая, пока ее заметят. Не следует ли допустить, что та сокрушающая боль, то всеобъемлющее горе, когда кажется, что сердце вот-вот лопнет — что это то же самое, что ощущает некормленый младенец, желающий очутиться в объятиях матери. Ведь человеческий детеныш — не просто мешок, ждущий, чтобы его наполнили молоком и согрели в объятиях. Нет, он жаждет большего, он страдает от отсутствия того, что хранится в его памяти, он хочет вернуться в то место, которое покинул, и когда желудок начинает вопить, требуя молока, он будит ту более глубинную потребность возврата в самое уютное, самое безопасное место, в утробу матери. И маленькая девочка, как будто очнувшись во время игры, вдруг вскидывает взгляд, видит пламенеющее закатом небо, полное печали, и простирает руки к утраченному великолепию, и плачет от безвозвратности утраченного, вечная изгнанница…

Влюбиться — означает вспомнить, что ты в изгнании, и поэтому страдалец не ищет исцеления, даже когда вопит, что не может выносить этих мучений, не вытерпит более этой пустыни.